Цветы и подарки своими руками

От Москвы до Ленинграда

В автобусе аэровокзала на Ленинградском проспекте он появился после всех. Не успел он сесть на единственное свободное место слева, рядом с женщиной в голубом костюме, как шофер потянул ручку, дверь захлопнулась и экспресс медленно, мягко стал выруливать.

Он поставил свою черную кожаную сумку с наплечным ремнем на багажную сетку, посмотрел сверху на книгу, которую открыла женщина - Мериме, - и, с облегчением вздохнув, уселся. Он боялся, что опоздает.

Он приготовился отдохнуть, утонув в кресле, вздремнуть, если удастся - вид парадной летней Москвы по этому маршруту был привычен ему, - но бросил рассеянный взгляд на соседку, посмотрел внимательней и сел солдатиком, вдруг оцепенев.

- Интересно? - спросил он у нее.

- Вы мне?

- Да.

Она посмотрела на него - прилично одетый мужчина, лет сорока, трезвый, - и, пожав плечами, нашла потерянную строчку в книге.

- Удивительно, - продолжал он, - я так изменился?

Она еще раз оторвалась от книги.  Нет, он был трезв. Но в последние десять лет с ней никто не пытался знакомиться. Тем более таким безобразным способом.

- Что вам нужно, гражданин? - холодно, со всей возможной иронией сказала она.

- Посмотрите внимательно... Ну? И теперь не узнаете?

- Нет, - уверенно сказала она.

- Конечно, ведь прошло двадцать лет.

- Н-не знаю, - на мгновение заколебалась она.

- А мы ведь с вами даже целовались.

"До чего бывает обманчив внешний вид", - подумала она, оглянувшись назад. Нет, и там не было свободных мест.

- Да что вы, - сказала она, не рискуя скандалить.

- Да. Я почему-то считал, что и вы ко мне были неравнодушны.

- Вы что-то путаете.

- Нет, не путаю. Вас зовут Лида.

Как она удивилась!

- Лида Синицына. Из Краснодара. "Еду поступать в МГУ". Поступили? - спросил он и впервые улыбнулся.

- Нет... Как же это? Да кто вы?!

- Помните жесткий вагон поезда "Новороссийск-Москва"?

- Помню.

- А меня?

- А вас не помню, - она еще для верности бросила взгляд на его брови, светлые, домиком, широкие губы, двойной подбородок. - Хватит, не разыгрывайте меня.

- Мне не двадцать лет, чтобы разыгрывать. На вас было красное платье с белыми цветочками. А потом вы переоделись в тренировочный костюм.

Экспресс ровно, сильно летел вперед. Сплошная стена зелени тянулась далеко по сторонам черной реки асфальта. Все было просто. Впереди аэропорт Шереметьево, самолет, час в воздухе - и Ленинград. Там жила сестра. А здесь, рядом сидел мистификатор, каким-то образом осведомленный о ее прошлом. Да, мистификатор!.. И вдруг она вспомнила красное платье.

- Да... было такое платье, - совсем запутавшись, сказала она.

- Вот видите. Вас провожали подруги. Как раз под моим окном.  Я в это время ел борщ.

- Борщ?

- Разносчица носила борщ, и я взял одну порцию.

- Ну и что? - спросила она, чтобы что-то спросить.

- Ничего.  Я ел борщ.  Поезд тронулся. Вы заняли боковое место. А у меня была вторая полка.

- Может быть, - сказала она, помолчав. - Но я вас не помню.

- Все помните, кроме меня?

- Да, помню... - она действительно начала сейчас вспоминать. - Помню двух пожилых супругов...

- Им было не больше, чем нам сейчас.

- Вот видите! - непонятно чему обрадовалась она. - А вас не помню. Значит, вас не было.

- Но откуда я все это знаю, по-вашему? - возмутился он.

- Может быть, вы были в соседнем купе.

- И двадцать лет я вспоминал девушку, с которой так и не поговорил. Это... нелепо.

- Ну, не знаю! - у нее было такое ощущение, что она попала в ловушку.

- Вы же взяли мой адрес.  А я ваш, краснодарский. Улица Орджоникидзе... а вот дом уже не помню: что-то на дцать... четырнадцать...

- Шестнадцать, - тихо сказала она.

Ее лицо, полузакрытое от него черной скобкой волос с нитями седины, впервые повернулось, как бы тронулось к нему.

- Все равно, - сказал он, приподнял руку и не решился дотронуться до ее рукава.

- Но кто вы? - вскричала она.

- Неужели вы меня сразу забыли?..  А я женился в тридцать лет.  Все надеялся вас найти. И в Москве, и в Краснодар писал.

- Родители переехали в Калугу, поближе ко мне, - виновато сказала она.

- Я ел борщ, вошли вы и так победоносно на всех посмотрели... Вам было семнадцать лет, а мне - двадцать один.

Как ей было неловко! Теперь ей хотелось чем-то ему помочь. Ну хотя бы вспомнить его.

- Хотя бы какая-то... черточка, - с сожалением сказала она.

- Какая черточка? Ведь мы в тамбуре, ночью, целовались как бешеные!

- Вот этого - не было! Я ехала - да, победоносное, вы правильно сказали, победоносное настроение! У меня были две четверки в аттестате, - продолжала вспоминать она. - Я стояла в тамбуре. Проводник забывал закрывать дверь на ключ, и пахло степью...

- А напротив стоя я. Волосы у вас развевались...

- Не знаю, кто стоял. Не помню. И солдат за мной ухаживал демобилизованный...

- А после солдата был я! - с раздражением сказал он. Ему казалось, что она издевается над ним.

- Как вам не стыдно!

- Вы сразу предпочли меня. А солдат играл на гитаре и пел душераздирающее "Нелегко ждать три года солдата...".

- Пел, - согласилась она.

- Я вам купил мороженое в Лисках.

- Борщ, мороженое...

- Да, борщ, мороженое... Вы не волнуйтесь, я просто восстанавливаю историческую справедливость.

- А я и не волнуюсь, - но она волновалась. - Ну, было и было. Только я не помню.

- И я не волнуюсь. Лет десять назад я бы еще волновался. А сейчас... Тяжесть на сердце - и все.

Они помолчали. Она пробовала читать, но юность в ней, как одичавшая ветка, рвалась наружу.

- Как вы выглядели? - спросила она.

- Как? Волос, естественно, было больше. Ну и... весь этот рельеф не подвергался еще эрозии, - в нем росла тоска. - Зря я все это затеял... И хорошо, что вы меня не помните. Начались бы сейчас излияния - почему так, да почему не иначе, а что было бы, если... Прошло время играть в такие игры.

Он отвернулся и стал смотреть налево, ничего не видя. Это было крушение.

- Вы не обижайтесь, я действительно не помню, - сказала она дрогнувшим голосом.

- Это он мог бы обидеться. Вот он - да, обиделся бы, застонал, завыл от горя. А я... Приходит время и у человека отмирает способность любви, знаете, такой... романтической, пылкой и так далее. Видимо, и сердце болит из-за того, что на него давит это... умершее.

- А... как вас звали?

- Вы не поняли меня. Это не я умер, а он. Имя у нас общее. Меня звали Володей.

- Почему-то очень хочется вспомнить...

Не просто "очень" - до слез, до исступления ей хотелось сейчас вспомнить его! Сейчас, когда молодость прошла, вдруг оказалось, что самая нежная и чистая история юности почему-то забылась ею!

- А как у вас... сложилось? - он внимательней глянул на нее. Лицо ее было смугловато, глаза чисты. Это была другая женщина. Она цеплялась за воспоминания, как нищая. Потерянная какая-то. - Вы где работаете?

- Обычно сложилось. Окончила пединститут, преподаю биологию.

- А-а... - он так и думал.

- А у вас?

- Я доктор наук, в НИИ, - отчетливо сказал он.

Снова помолчали. И снова она не выдержала:

- Так не бывает. Какой-то провал в памяти.

- Бывает.

- Можно заболеть от этого! Иногда имя не вспомнишь, и так мучаешься, а здесь...

- Ну вспомните вы меня, повздыхаете, скажете "ах!"... Небольшая потеря.

- Странно. Нет - странно! - не успокаивалась она. - У вас из-за меня жизнь по-другому прошла, а я...

- Обычное явление.

- Нет! Совсем не обычное. Я со своим мужем познакомилась совершенно случайно...

- Все в жизни случайно, кроме неудач.

- Но я не хочу! Давайте вспоминать снова. И до мелочей.

Он вздохнул.

- Поверьте, у меня уже откатило. Это сразу что-то там затрепыхалось под ребрами, а теперь...

- Когда вы меня поцеловали? - задорно спросила она.

- Это было вечером, - скучным голосом начал он. - Мы, как обычно, стояли в тамбуре и почему-то смотрели в совершенно черное окно. В окне отражались наши лица, как в зеркале. Вы держались за этот железный прут, а я стоял боком. Мы смеялись. Поезд вдруг притормозил. Я не удержался и налетел на вас. После этого мы внезапно замолчали. Молчали, молчали, затем моя рука, вот эта рука, медленно и робко обняла вас за талию. Вы поджались вся и почти уперлись лбом в стекло... Продолжать?

- Да.

- Вы были такая загорелая, и... Словом, вы вдруг подались всем телом ко мне навстречу. Может быть, поезд прибавил ход. Ну, и так далее.

- Что - так далее?

- Своими вопросами вы превращаете все в интрижку.

Она обиделась.

- Не хотите - не надо! - и стала смотреть в окно. Москва оканчивалась. И снова она не выдержала:

- Я вам что-нибудь обещала?

- В смысле любви до гроба? Нет. Нам было не до этого.

- Вы сами все опошляете!

- Нет, - он никак не мог вздохнуть поглубже, чтобы выдавить тоску, она грызла ему внутренности. - Я не опошляю. Если бы вы помнили все это, как помню я... Вам хочется хоть немного урвать, простите за грубость, от юности - вот и весь ваш интерес.

- Вы злитесь, - наконец заметила она.

- Да, злюсь. Простите.

Он отвернулся так, что ей был виден только полыхающий хрящ уха и полуседой затылок.

- Может быть, это я и хочу вспомнить? - задумчиво сказала она.

- О чем вы? - он резко повернулся к ней.

- Иногда... мне кажется, что... не знаю...

- Иногда вам кажется, что вы что-то важное забыли, так, что ли? - лекторским голосом спросил он.

- Нет. Иногда... Я была очень загорелая?

- Черная.

- Когда долго лежишь на солнце, вот здесь, чуть ниже шеи, остается крохотное пятнышко, внутри. Как линза. Весь мир становится другим. Совсем другим, как... Не могу я объяснить.

- Это вы и хотите вспомнить?

- Да... Нет, это я помню. Но какой он, этот другой мир?

- Не понимаю, - холодно сказал он.

- Это бывает, наверное, только в семнадцать лет.

- И в двадцать один. Мы подъезжаем...

- Значит, так и не вспомнили, - он хотел добавить что-то едкое и сжал зубы.

- Нет. Теперь я точно помню, что ничего этого не было.

- Теперь?

- Да. Потому что чемодан в Москве несла я сама.

- А мы поссорились.

- Неужели?

Его как будто накрыла с головой волна воспоминания о том далеком времени. Он прикрыл глаза, стараясь сохранить это воспоминание.

- Повторите еще раз, - попросил он.

- Что?

- Это слово. "Неужели". Прошу вас.

- Неужели? - повторила она, с удивлением глядя на его растроганное лицо.

- Оно... Я уж думал, от вас ничего не осталось.

Это ее ударило!

- Я так изменилась?

Как у нее голос не сорвался!

- Да. Вы не представляете, как вы изменились.

- Я постарела. Конечно.

- Нет, не очень. Не в этом дело. Просто вы стали похожи на всех.

- Да?

- Да.

Она продолжала корчиться от его слов.

- Я очень хочу вас вспомнить!

- Не надо было забывать, - сказал он жестко. - Впрочем, это ваше личное дело.

- Я не виновата...  - торопилась она. - Вы же знаете, что такое город... что такое Москва...

- Слова, слова, слова.

- У меня двое детей... А школа? Вы знаете, что такое школа?

- Пустой разговор.

- Как вы меня всю... вывернули.

- Простите. Не мог сдержаться.

Последние пассажиры медленно двигались мимо их кресел. А они сидели напряженные, как бы заканчивая сражение. И она едва не плакала. Нет, переломила себя.

- Вспоминаю... и не могу! Вас не было, понимаете? Не было!

- Я сам начинаю думать так.

- Единственное, почему хочу вспомнить, - это чтобы сразу забыть!

Тогда он поддался. Чуть-чуть. Не то чтобы стало жалко ее, а - посмотрел вокруг, вспомнил свои дела в Москве, в главке, которые удачно закончил за командировку, вспомнил дом. Немного откатило.

- А вы представьте, что тот солдат с гитарой - это я. И все станет на свои места.

- Да? Значит... - она восхитилась, - это вы! Вы... солдат! А адрес?

- спросила она, требуя немедленного освобождения. - Как вы узнали мой адрес?

- Ну... вы попросили меня бросить письмо на станции.  Я прочел адрес.

- А поцелуи?

- Когда очень хочется, чтобы они были... Нам пора выходить.

- Это жестоко, - сказала она. - Вы... нехороший человек!

- Возможно, - сказал он, вставая. - Вам помочь?

И потянулся за ее ярким полиэтиленовым пакетом на багажной сетке.

- Нет уж! - сказала она, встала, сдернула пакет.

- Доктор наук! - обернулась она, выходя из автобуса. - Вы... каменотес!

- М-да, - сказал он, доставая сумку. - Капут, доктор. Капут...

И каково же было ее негодование, когда в салоне самолета она в своем ряду и на своем месте увидела его! Нет, это заговор! Все как будто сговорились довести ее сегодня!.. Унизить!.. Растоптать!..

- Вы сидите на моем месте.

- Я сижу на своем месте.

- У меня место "Б"! "Б", понимаете? "Б"!

- Покажите билет.

Она подала ему билет.

- У вас место "В". Вы же не математику преподаете. Здесь русский алфавит. Садитесь рядом. И не беспокойтесь. Я буду молчать.

Турбины, гудевшие довольно дружелюбно, завыли, засвистели, самолет начал трястись мелкой дрожью и медленно тронулся. Замер на месте, как конь, роющий землю копытом, - и неудержимо помчался к месту отрыва от полосы. Вскочил в воздух. Закрутилась черно-зеленая земля в иллюминаторах с левой стороны. Скоро самолет выровнялся, набрал высоту и как бы застыл на месте, гудя.

- Если кто-то все же устраивает такие встречи, то он большой шутник, - сказал он.

- Бога нет. Не мне вам об этом говорить... доктор.

- И все-таки... Мы уже поднимаемся. Туда, где его нет.

Они поднялись еще немного.

- Давайте поговорим спокойно, по-человечески, - теперь она не сдержалась. - Вы понимаете?

- Понимаю.

- Конечно, вы, как мужчина, раздосадованы. Вы меня помните, а я вас не помню. Для вас это было очень важно, а для меня - не очень. Так?

- Так.

- Вы интеллигентный человек. Не потому, что доктор, а словом, это чувствуется без предъявления документов. Так?

- Так.

- Почему вы решили меня разыграть? Только спокойно!

- Почему я решил вас разыграть?.. - (Что ж, она сама напросилась, - подумал он.) - Действительно, почему я решил это сделать? Почему? Вот,

- и он подал ей красную книжечку, вынув ее из внутреннего кармана пиджака.

- Что это?

- Военный билет. Здесь, - он перелистнул несколько страничек, - написано, что "военную присягу принял 20 октября 1967 года". То есть спустя два года после нашей... после моей встречи с вами. Следовательно, солдатом я быть, увы, еще не мог, институт не закончил. Уверяю вас, документ подлинный.

- И... что мне теперь делать? - спросила она, помолчав.

- Н-не знаю... У вас не было контузий, шока?

- До этой минуты не было.

- Тогда я был... опьянен... - Тоска, казалось, переплавилась в грусть. Он отдыхал сейчас, вспоминая. - Часа в два ночи вы пошли спать, а я не мог... Я бегал по тамбуру, смеялся, мне не хватало места... А потом, утром, вы как-то равнодушно со мной поздоровались. Конечно, вокруг были люди... Было утро. А утром все видится по-другому... Это неправда, что мы поссорились. Это я потом придумал, что мы поссорились, когда искал вас. Мы не поссорились... Просто вы попрощались со мой задолго до того, как мы расстались... А чемодан вы несли сами, потому что молча вырвали его ручку у меня... Да, я немного разыграл вас, в деталях. Но ведь и вы тогда поступили жестоко.

- Я вас вспомнила, - сказала она.

Да, она вспомнила. Раньше она не там искала.

- Наконец-то! - обрадовался он.

- Лучше бы не вспоминала, - она отвернулась. - Вы были такой... грубый. Я еле вырвалась от вас.

- Я...

- А вы еще вспоминаете эту историю, как какую-то... пастораль!

- Значит, мы по-разному воспитаны.

- Это не воспитание! Это инстинкты!

- Чем же я вас так оскорбил? - Он был поражен.

- Я же была совсем девочка! А вы - мужик!

- Мы действительно летим в самолете?  - шутливый тон не удался ему.

- И сейчас конец двадцатого века? Или мы в каком-то дворянском гнезде и никуда не летим?

- Вы циник.

- Я идеалист. И я искал вас, совершенно точно зная, что вы единственная, с кем мне было бы хорошо.

- Где?

- Что? - не понял он.

- Да, я засуетилась, я прожила жизнь в заботах, в беготне, у меня были моменты, когда мне казалось, что я потерялась, меня уже нет, - но я никогда не считала себя ничьим придатком или нужной вещью, без которой не обойтись! Я не книжный шкаф и не кондиционер воздуха!

- Да никогда я так не думал! Господи. Какая вы дуреха

- Сами вы...

- Ну что ж. Давайте теперь выбираться из этой ямы.

- Сами выбирайтесь из своей ямы.

- Ничего, - сказал он, вновь охваченный тоской. - Ничего... Сейчас долетим. Вы пойдете по своим делам. И я пойду по своим. Мы же привыкли к непониманию. Запросто живем одни. И никто нам не нужен. Такие мы. Гиганты.

- Скучный вы человек, - с напором, как педагог, заключила она. - Унылый. Невеселый.

- Вы правы. Думайте о муже, о детях. Так веселее.

- Я люблю своего мужа.

- Поздравляю. Это редко бывает.

- А вы не любите никого, - продолжала она наступать.

- А вот здесь вы не правы.

- Кстати, вы женаты?

- Разумеется.

- Странно.

- Моя жена любит меня, - сообщил он. - Она за меня кому угодно глотку перегрызет.

- И у вас есть дети?

- Сын. Десяти лет.

- Значит, вы считаете, что вы ее любите? - Она пыталась как-то достать его, изо всех своих нежных женских сил - по уху! По голове!

- Да. И вас. Немножко.

- Вот! - торжественно сказала она. - Вот оно: что хочу, то и делаю! Все дозволено! Ничего святого!

- Не могу же я обманывать себя самого. К тому же мне не хочется ловить вас на слове.

- Можете ловить. Вам это все равно ничего не даст.

И все-таки она его достала. Он чувствовал теперь глухую, темную вражду к ее язвительной усмешке; ее голубой костюм, как он заметил теперь, был не совсем ее размера, и ушивала его, видимо, она сама.

Прошла стюардесса, привычно, профессионально глядя на пассажиров: лицо, привязной ремень. Она повторяла:

- Просьба пристегнуть всем поясные ремни... Самолет идет на посадку... В Ленинграде солнечная погода, плюс двадцать...

- Не думайте обо мне плохо. Так уж получилось, - сказал он.

- Я вообще о вас не думаю.

- А вот это совсем плохо... Нам надо было поиграть на скрипках, тихо, нежно... А мы устроили какафонию... Не думайте обо мне плохо, слышите?.. Я ни о чем больше не прошу... Вы слышите?

- Зачем это вам?

- Откуда я знаю - зачем? - и здесь он понял. Он понял размеры происшедшего. - Затем!.. - взорвался он. - Затем, что вы живете во мне совсем другая, понятно?! В таком... мраморном саркофаге! И я проклинаю эту встречу! Проклинаю эту жизнь! Вы меня всего разворовали!

- Это вы меня...

- Ради Бога! Ну, ради Бога - неужели вы не видите, что мне больно?

- А мне?

- Но почему - вам? - он искренне не мог понять этого. - Почему вам может быть больно, если еще два часа назад вы меня не помнили... не знали?

- Как вы грубо говорите со мной... - снова подступили слезы, - с какой ненавистью... Вы мне мстите за ту... девочку?

- Вам?.. Вам! Вы то при чем?.. Я хочу проститься с вами по-человечески. Вот и все.

- И... все?

- А что еще?

- Значит... меня не существует, да? - проглатывая окончания, судорожно вздыхая, начала она. - Появилась какая-то... ворона, все нарушила и улетела. Да?.. А как мне сейчас идти по своим делам, - так вы сказали? Или я уже не женщина? И на меня можно кричать, оскорблять... Во мне можно рыться... бесцеремонно?.. Слово, видите ли, одно осталось! А больше ничего, да?.. Как будто я сама не знаю, что во мне осталось, а чего не осталось! И вы еще говорите о какой-то любви! О своих страданиях! И я должна жалеть вас за перенесенные страдания! Которые, видимо, не помешали вам жить в свое удовольствие! И теперь красиво вспоминать... на склоне лет!

"Осел! - подумал он. - Какой я осел! Ведь она же ревнует!"

- Ну, не на таком уж и склоне! - весело сказал он.

- Что?!

- Лида! Я ведь вам сразу сказал, что вы прекрасно выглядите! Вы сейчас значительно интереснее, чем были! Честное слово!

- Что-о?

- Правда! - добавил он и улыбнулся.

- Чему вы радуетесь? - и ее губы неожиданно для нее образовали полумесяц.

- Вам, - с готовностью ответил он. - Благополучной посадке. Плюс двадцати в Ленинграде. Но преимущественно - вам.

И здесь она, чуть покраснев, бегло улыбнулась и опустила глаза.

- И..., что у вас еще на сегодня? - спросила она, вертя колечко на безымянном пальце.

- Вы позволите, я помогу вам? - его прямо-таки распирало от желания угодить ей.

- Если вас не затруднит, - сказала она.

- Нисколько, - он достал ее пакет, затем свою сумку. - Это ничего, что я зову вас просто Лида?

- Ничего, - сказала она, вставая.

Снова они были последними. Стюардесса смотрела на них от двери с вежливой, но нетерпеливой улыбкой. Синее небо встречало их в Пулково.

- А под Ростовом я купил раков на два рубля... - он спускался вслед за нею по трапу и был рад тому, что она не видит его глаз. Они были глупые от счастья. - И пока этот дед медяками отсчитывал сдачу с трешки, поезд тронулся и вместо трех рублей у меня в кулаке почему-то оказался только рубль мелочью...

- Еще и раки...

- Нет, раки остались у деда.

- Вы честное слово на меня не обиделись, Володя? - обернулась она. Нет, она не изменилась с тех пор. Теперь это было ясно как день.

- Немного, - сказал он.

- А, действительно, когда очень долго лежишь на солнце... - начала она, взяв его под руку, и они пошли к павильону с подземной движущейся дорожкой.